Итак, начнем наше знакомство с удивительным и занимательным миром орфографии.

Вот как пишут по-арабски, на арабском языке:

Свое рисуночное письмо юкагиры (народ, живущий на крайнем северо-востоке) называют шорилэ. И так же они называют настоящее, буквенное письмо. Значит, и то, и другое для них — письмо.

Посмотрите, какое бывает шорилэ.

Да, настоящее письмо понятно без подсказки обстановки, обстоятельств. Пиктография — на пути к письму, но полноценным письмом ее не назовешь. Поэтому она широко используется на тех ступенях культуры, когда буквенное письмо еще неизвестно.

И используется в узком кругу людей. Среди тех, кто на четверть прочтет, на три четверти догадается. А если она адресована кому-либо за пределами узкого круга родственников или соплеменников, то надо такую пиктограмму нести к адресату и самому ее читать и объяснять.

Казалось бы, пиктография обречена на смерть. Буквенное письмо ее повсюду вытеснило. И вдруг во всех многолюдных городах — возрождение пиктографии! Ее расцвет! Ее торжество! Возьмите дорожные знаки:

Мой сосед Иван Семенович Полупшённый — очень требовательный и настойчивый. Пришел ко мне, сел в кресло и говорит:

— Ты что-то пишешь. Советуйся со мной. Ведь ты многого можешь не знать, и я тебе буду помогать; надо ведь направлять твою мысль. Тем более что мы соседи.

Я говорю:

— Вот какая неясность, Иван Семеныч. Я про пиктограмму думаю. В одних книжках написано, что пиктограмма всегда должна быть наглядной, она рисует предмет…

У писателя Леонида Пантелеева есть рассказ «Буква «Ты». Девочка Иринушка учится читать.

«Я, как всегда, показал ей букву, дал ей как следует ее рассмотреть и сказал:

— А это вот, Иринушка, буква «я».

— Ты?

— Почему «ты»? Я же сказал тебе: это буква «я».

Почему Иринушка, девочка догадливая и умница, с таким трудом одолевала букву «я»?

Я захотел нарисовать пиктограмму. О том, как Митя шел ко мне в гости. На пиктограмме я и себя показал — усатого, толстого.

Вот моя пиктограмма:

— А это кто? — спрашивают у меня, указывая на последнюю картинку.

А то еще есть иероглифы. В древнем Египте была иероглифическая письменность, вот такая:

Цифры (так называемые «арабские») пришли к нам давно. Изобретены они много веков назад. А сейчас создаются где-нибудь новые иероглифы? Ну, не сейчас, а вообще — в наше время? В XX веке?

В двадцатые годы нашего века чукотский пастух Теневиль изобрел иероглифическое письмо. До этого чукчи вообще не знали письменности. Теневиль был гениальный изобретатель: он догадался — сам, без подсказки со стороны, не зная о других письменностях, что можно слово обозначить линией, знаком; летучее, животрепещущее, неуловимое слово — поймать, пригвоздить, заставить жить долго… с помощью кривых линий.

В нашей жизни иероглифика не занимает заметного места. И нового подъема она, в отличие от пиктографии, не пережила. И все-таки скромное место у нее есть.

Написано: «Помогают ему брат, сестра и др.». Что это значит? Тот, кто никогда не встречал такого «и др.», может по-разному его понять. «И друзья»? «И дрыгают ногами»? «И драгоценная его супруга»? Нет, значок «и др.» всегда обозначает «и другие». Да, «др.» — это единый, целостный значок: не бывает «др.» без начального «и». «Это сделают др.» — так никто не пишет, такая запись непонятна. «И др.» выступает как целостный иероглиф: такой значок всегда соответствует словам «и другие», а раз он связан с определенным словом, то он — иероглиф.

Пиктография не имеет непосредственной связи с языком. А язык — главное средство общения. И думаем мы с помощью языка. Тонкость мысли пиктограммой не передашь. И для точного сообщения о чем-нибудь новом, неизвестном пиктограмма не годится.

Иероглифическая письменность ближе к языку. Иероглиф соответствует слову. (Иногда — части слова.) Но и такое письмо не позволяет передать язык во всей его полноте, во всех его тонкостях. Для разных синонимов придумывать разные иероглифы? Очень уж громоздкая будет система письма.

Все знают слово певец. А у Маяковского — неологизм певун.

Представим себе, что у нас иероглифическая письменность… Для слова певец есть иероглиф (может быть, знак «петь», а перед ним — определитель, «детерминатив»; он указывает, что речь идет о человеке).

Но нам нужно передать не общеизвестное слово певец, а новое, созданное поэтом: певун. Как быть? Иероглифа для слова певун нет. Подождать, пока оно войдет в язык, станет обычным, и тогда для него «приготовят» иероглиф? А оно никогда не войдет в язык, то есть не станет общеупотребительным. Не для того оно придумано Маяковским. Оно — навсегда новое слово, то есть навсегда удивительное, необычное, праздничное, а не будничное.

Что же передает буква? Например — д? или о? или м? Как будто ясно: звук она передает.

Вот слово дом.

Звук [д] — и буква Д.

Звук [о] — и буква О.

Звук [м] — и буква М.

Тот самый гласный, который вы научились произносить отдельно (а в составе слов произносили его каждый день множество раз), всегда бывает безударным. Это делает его особенно неуловимым, трудноузнаваемым: безударные гласные кратки, изменчивы, умеют хитро скрываться от наблюдения.

Хоть бы разок его послушать под ударением! Один разок, пожалуй, можно. Есть одно плохое междометие. Рассердится один человек на другого, да как крикнет: «Ах, чтоб тебя!..» А иной еще в сердцах добавит: «Ах, чтоб тебя разорвало!» Кричать-то незачем. Как будто криком делу поможешь… Но нам нужно послушать, как произносится это междометие. Поэтому давайте его разок прокричим.

А теперь слушайте такие слова (сами их произносите и слушайте): подбежал… хорошо… тосковать… золотой… колбаса… крокодил… докажи… возвратясь… пропустил…

Замечаете? Во всех этих словах в первом слоге произносится гласный [ъ]: п[ъ]дбежа́л, х[ъ]рошо́. Вы его должны узнать. Вы с ним теперь познакомились. Вы и раньше с ним все время имели дело: он — один из самых частых звуков в русской речи. Но вам его не представили. И вы с ним знакомы не были.

Или вот буква С. Иногда она передает звук [с]: сколотить, сколочу. А иногда — [з]: сгладить, сглажу. Теперь послушайте: здесь. Какой согласный в начале? Вы думаете — [з]? Послушайте внимательнее. Мягкий согласный [з^ь] — именно он шествует в начале этого слова! Еще: понаблюдайте, какой согласный у слова сжать самый первый. Только произносите просто, естественно, как обычно его произносите. Наверное, вы смогли заметить, что здесь первый согласный — [ж]. Произносится: [жжат^ь]. Именно так.

Один читатель, шустрый, расторопный, дотошный, мне и говорит:

— Еще чего придумали — [жжат^ь]! Я вам вот как произнесу: [сжат^ь]. У меня в самом начале — [с]. Слушайте…

И он с усердием произносит: с! жать!

Произнести, конечно, можно. Если постараться. Искусственно. Следя, чтобы непременно был [с]. Но у нас-то речь о другом: не о том, как можно со старанием исказить русское слово, а о том, что произносится обычно в речи культурных людей.

Ученые-лингвисты любят фонетическую транскрипцию — точную запись того, что произносится. Счастливый — обычное наше письмо, [ш^ьис^ьл^ьи́вый] — его фонетическая транскрипция. В транскрипции не буквы, а транскрипционные знаки. Хотя они очертаниями и похожи на буквы, все-таки они не буквы: их дело — быть точнейшими передатчиками звучания, а буквы такого назначения не имеют.

Посмотрите на транскрипцию, составленную известным лингвистом Василием Алексеевичем Богородицким:

Может быть, все-таки звук и буква большей частью совпадают, а не совпадают только изредка. Может быть, буква о обычно передает звук [о] и только изредка — другие звуки. Тогда ничего, терпимо. Все-таки можно считать, что буква — передатчица звука, а если с ней изредка и случится такая оплошность — не свой звук обозначила — можно ей и простить. Кто не ошибается!

Чтобы это проверить, возьмем какой-нибудь сплошной текст и посмотрим, много ли несовпадений. Пушкина возьмем:

Когда говорят: буква передает звук, то предполагается, что одна буква передает один звук. Оказалось — не так. Что ж, разве нельзя считать, что одна буква передает разные звуки?

Может быть, это ничего? Пусть буква показывает звуки, хотя бы разные.

Поставим мысленный опыт.

Услышав фамилию Тредиаковский, многие начинают смеяться. И вспоминают плохие стишки, будто бы написанные Тредиаковским.

У него и в самом деле есть плохие стихи, но и есть и удачные. Пушкин называл прекрасными такие строчки:

Корабль Одисеев,

Бегом волны деля, из глаз ушел и сокрылся…

Верно ведь: стихи плавные и сильные, они хорошо рисуют бег корабля по могучему морю.

Итак, мы было подумали, что буква означает звук. Но рассудили, прикинули так и этак — не получилось. Зачем же нужны буквы? Чему они служат?

Отвечают: нужны, чтобы передавать морфемы. Единица, которую оберегают и передают наши буквы, — это морфема.

Морфема… Надо снова прикинуть: она ли героиня нашего письма? Но сначала разузнать бы, что такое морфема.

Морфемы… Это что-нибудь сложное? Нет, скорее простое.

Посмотрим, как ведут себя звуки внутри морфемы. Сравним:

водный [во́дный],

вода [вада́],

водовоз [въдаво́с],

заводь [за́вът^`],

вод [вот] (род. п. мн. ч.)

Морфемы… Состав слова…

В школе слова разбирают по составу.

Ученым-языковедам бывает нужно узнать, какой состав слова и в современных языках, и в древних.

А в естественной жизни языка, когда мы говорим или пишем что-нибудь свое, — для нас-то, для нелингвистов, морфемы разве существуют? Не выдумка ли они, нужная только для всяких ученых затей? Обыкновенные люди, когда говорят, они-то и не думают о морфемах.

Слово морфема сравнительно недавно вошло в научный обиход. Одним из первых его стал использовать и умно применять в исследованиях Василий Алексеевич Богородицкий (1857–1941). Он спорил с теми, кто считал, что морфемы — искусственная выдумка, что они есть в уме языковедов, а другим они ни к чему. Нет, доказывал он, морфемы — реальность самого языка, и каждый с ними считается и держит их в уме. Он писал:

«Вновь создающиеся слова … являются с частями, морфологически имеющимися в языке; такое появление раньше не употреблявшихся соединений морфологических частей, такая подвижность морфем доказывает действительное существование их в языке. Примеры:

А вот поэты каких только слов не придумают! Маяковский, например, любил неологизмы. Как он их создавал?

Поэт грозит:

Досыта изыздеваюсь, нахальный и едкий…

Он хочет

Издинамитить старое…

Иван Семенович Полупшённый любил чаек попивать из самовара. И вдруг самовар прохудился — в боку у него та-акая дыра! Вся вода выливается.

— Я и решил, ввиду этого обстоятельства, — рассказывал Иван Семенович, как всегда помахивая указательным пальцем перед собою, — переименовать самовар и теперь называю его тфулява. Придут гости — не угостите ли чаем? из самовара? А я им разъясняю: это не самовар, самовара нет, это тфулява. Они ничего не понимают и, необоснованно обидевшись, покидают мою квартиру. Вдруг прибежали мои племянники. Орут, необъективно шумят: «Дядя, чаю хотим». — «Нет чаю, нет самовара», — говорю. «А это что?» — «Тфулява». — «Что такое тфулява?» — «Самовар, в котором нельзя кипятить воду», — и показываю на дыру. «A-а, так он, значит, само-не-вар! Ничего-не-вар! Пусто-вар! Дырковатый недовар!» Бегают, всем рассказывают: «У нашего дяди само-не-вар!..» И пошло! Все спрашивают: «Починили ваш самоневар? Ваш пустовар?»

Теперь ясно: каждый из нас морфему знает, каждый ее ценит. Многие не догадываются, что ее имя — морфема, но на деле с ней считаются. А как же? Она помогает понять слово.

Но если морфему писать, всякий раз подчеркивая (буквами) ее изменчивость, то это будет помеха для понимания. Стали бы мы, положим, писать: снек — снига — снижок — снишки — снежный… Сразу и не поймешь, что эти слова — про одно и то же. Про снег.

Есть сказка о волшебнике, который умел менять лицо. Но так, что каждый раз что-нибудь одно меняется. Он не мог сразу изменить и свои глаза, и нос, и губы, и лоб, и волосы, а мог либо то, либо это. Но и одного изменения ему было достаточно, чтобы всех обмануть. Вдруг окажется, что зарос бородой — из нее еле видны нос и глаза. Нос и глаза волшебниковы, и по ним его можно бы узнать, да борода сбивает с толку — не бывало у него такой рыжей, такой могучей, такой густой, такой все закрывающей бороды! И пока его разглядят и узнают, волшебник успевает много бед натворить.

Иногда морфемы, меняя свой облик, что называется, теряют чувство меры. Глаголы: ходить — шел, шла… ведь у них корни разные? Сейчас — разные. Исторически (в прошлом) — один и тот же.

Чередование х || ш — для нашего языка дело обычное: успех — безуспешно, орех — орешник, ухо — уши, просохнуть — просушу… Чередование гласного о с его отсутствием — тоже известно; это — беглый гласный: сон — сна, рожь — ржи. Наконец, и д чередуется с «ничем»: ведут — вел, упадут — упал, бредут — брёл, украдут — украл, пропадут — пропал… Все отличия обычны. Но здесь, у морфемы ход-, шё-, ш-, меняются все звуки. Получаются совсем разные по звучанию корни: